Статьи по Корее

[Santolege]

Акулы пера в сеульских водах (иностранные журналисты в Корее)


Откуда мир узнаёт о корейских событиях? В основном, как ни парадоскально, из газет. Конечно, посольства строчат свои отчёты, однако эти отчёты посольств редко читаются за пределами МИДовских кабинетов, а вот статья в крупной газете становится известна всем – и оказывает немалое влияние на состояние умов, в том числе и умов руководящих. Кто же они, работающие в Сеуле англоязычные журналисты – по состоянию на май 2007 года? При взгляде на местную журналистскую общину, которую я знаю достаточно хорошо, вырисовывается довольно любопытная картина.

Для начала замечу, что англоязычные журналисты, о которых только здесь и пойдёт речь – не самая крупная подгруппа местного журналистского мира. Японских журналистов больше, чем англоязычных, в том числе и по сугубо прагматическим причинам – с учётом японских цен, содержать корреспондента в Сеуле японской газете едва ли не дешевле, чем оплачивать его труды в Токио. Китайцев очень мало, как и россиян (последних два человека), а другие страны вообще практически не представлены или представлены внештатниками-стрингерами.

Работающая в Сеуле англоязычная журналистская публика делится на три группы: во-первых, это журналисты, кторые готовят материалы для традиционных бумажных СМИ, то есть для газет и журналов; во-вторых, это корреспонденты различных информационных агентств; в третьих – представители теле- и радиокомпаний. У каждой из эти групп есть своя специфика.

Начнём с журналистов пишущих, то есть с тех, кто представляет в Сеуле западные газеты и журналы. Не исключено, что те из наших уважаемых читателей, которые живут в Сеуле, встречались с западными товарищами, которые при знакомстве заявляли, что являются местными корреспондент газеты «какой-нибудь-геральд». Увы, в большинстве случаев эти господа выдавали желаемое за действительное. Дело в том, что «настоящих» журналистов, то есть работающих на постоянной основе и получающих за это регулярную зарплату, в Сеуле очень мало – на начало 2007 г. таких было ровно три человека. Впрочем, если включить в их число и политических корреспондентов информагенств, то число это увеличится – аж до десятка человек.

В мире западной журналистики существует достаточно жёсткая иерархия. На самом верху находятся «собственные корреспонденты», которых в последний годы чаще именуют «заведующими бюро» (для вящей солидности, как я понимаю). Собственный корреспондент существует на полном обеспечении пославшей его редакции. Конечно, ему выплачивается зарплата, причём весьма солидная. Кроме того, родная редакция также платит за квартиру и офис, обеспечивает своего представителя машиной и оплачивает разнообразные служебные расходы. В результате получается, что содержание даже маленького бюро, в составе которого всего лишь да человека – собкор (он же "заведующий бюро") и секретарь-переводчик, обходится в немалую сумму. В Сеуле, например, это удовольствие стоит примерно 15 тысяч долларов в месяц.

В былые времена любая крупная газета или журнал имела глобальную сеть собственных корреспондентов. Та же лондонская «Таймс» считала своим долгом держать собственного корреспондента в любой столице мира. Однако времена изменились, и на протяжении последних десятилетий количество собкоров медленно, но неуклонно сокращается. Сказываются тут и конкуренция со стороны телевидения, и рост Интернета, и, наконец, то обстоятельство, что давно прошли те времена, когда джентльмен мог позволить себе комфортабельно жить в каком-нибудь Катманду на вполне мизерные по лондонским меркам деньги. Наконец, во многи случаях для редакции выгоднее использовать статьи, написанные внештатниками-стрингерами (о чём речь пойдёт дальше). Поэтому, как уже говорилось, в настоящий момент в Сеуле собственных корреспондентов имеют только три издания: «Интернэшнл геральд трибюн», «Файнэншл таймс» и «Уолл-стрит джорнэл». До недавнего времени свои корпункты в Сеуле держали также «Тайм» и «Лос-Анжелос таймс», но осенью 2006 г. руководство обоих изданий решило эти корпункты свернуть.

Ступенькой ниже собкоров находятся внештатники-стрингеры. Если верить голливудским фильмам, то стрингер – весьма ипозантное существо, этакий гламурно небритый красавец лет тридцати, который проводит своё рабочее время, разоблачая интриги злобных наркобаронов, а свой досуг – соблазняя эффектных блондинок в барах пятизвёздочных отелей. Не знаю, существуют ли такие гламурные стрингеры в действительности, но в местных широтах они точно не встречаются. Типичный корейский стрингер, скорее всего, проводит большую часть времени, упорно вдалбливая в головы местных недорослей основы английской грамматики.

Некоторые из стрингеров имеют постоянные отношения с тем или иным западным изданием. В таком случае стрингеру выплачивается некое скромное пособие, прожить на которое заведомо невозможно. При этом подразумевается, что такой стрингер готов по первому зову родной редакции «конно, людно и оружно» выступить в поход и быстро подготовить материал на заказанную центральным офисом тему (разумеется, проявление инициативы вполне приветствуется, и тему можно предлагать и самому). Однако большинство стрингеров не имеет даже таких гарантий и даже таких выплат. Они сначала готовят материалы на свой страх и риск, а потом пытаются найти издание, которое бы согласилось эти материалы напечатать.

В настоящее время в Корее активно работает пара десятков стрингеров. Однако сделать журналистику своим единственным и даже главным занятием они никак не могут: интерес к корейским делам в мире невелик, и в спокойные времена, когда в Корее не происходит ни студенческих демонстраций, ни ядерных взрывов, ни конфликтов по поводу внешнеторговых соглашений, непросто найти издание, которое бы заинтересовалось материалом из Сеула. Поэтому большинство стрингеров имеют какую-то постоянную работу, занимаясь журналистскими изысками в свободное от этой работы время, по настроению. Большинство известных мне стрингеров – либо преподаватели английского, либо «мужние жёны», домохозяйки, супруги которых имеют некую солидную работу, приносящую семье основной и стабильный доход.

Вторую группу составляют корреспонденты информационных агентств. Вообще говоря, информационные агентства (в России главным их представителем является ИТАР-ТАСС) по характеру своей работы во многом отличаются от газет. Газете нужна story, то есть очерк или аналитическая статья, а вот для информационного агентства главным продуктом является поток коротких и суховатых сообщений, которых должно быть много и которые должны передаваться с максимальной оперативностью. Кстати, именно поэтому у информагенств нет стрингеров: их сотрудники должны бегать по городу с утра до вечера, оперативно оповещая мир о последних заявлениях канцелярии премьер-министра или об изменениях в курсе акций автомобилестроительных фирм. Такая работа требует полной отдачи, но обычно не оставляет времени для того, чтобы излишне глубоко задумываться о происходящем.

В настоящий момент в Корее существуют офисы четырех крупнейших англоязычных информационных агентств - Reuters, Associated Press, Agence France Presse, Bloomberg. В самом крупном из них, который принадлежит агентству «Рейтер», работают около двух десятков журналистов. Однако не надо думать, что они занимаются «журналистикой» в общепринятом понимании этого слова. Информационные агентства сейчас живут не за счёт материалов по политике, культуре или международным отношениям, а за счёт оперативной продажи разнообразной финансовой и экономической информации и биржевых сводок. В сеульском представительстве «Рейтер», например, среди двух десятков сотрудников только двое занимаются вопросами политики и культуры. Остальные работают по финансово-экономической части, так что в офисе «Рейтер» можно найти таких специалистов, как «корреспондент по свинине» или «корреспондент по рынку недвижимости». Примерно такая же ситуация существует и в других информагенствах, хотя у них офисы много меньше и штаты много скромнее.

Ещё одна, третья группа иностранных журналистов – это представители телевизионных и радиокомпаний. В настоящий момент в Корее свои представительства имеют CNN, BBC, а также «Голос Америки» и некоторые малые радиостанции. Стрингеров-телевизионщиков по определению не бывает – слишком уж сложным и дорогостоящим является оборудование, необходимое для работы телевизионщика. А вот радиожурналисты-стрингеры в последнее время стали появляться во всё больших количества – благо, соответствующая техника резко упростилась и удешевилась. Содержание корпункта телекомпании, в штате которого обычно 2-4 человека, тоже стоит в несколько раз дороже, чем содержание корпункта газеты.

Что объединяет всю журналистскую публику, работающую в Корее? Во-первых, надо помнить, что с точки зрения центральных офисов газет, журналов и телерадиокомпаний, Сеул отнюдь не является центром вселенной. Не является он даже и центром Восточной Азии. Интерес к корейским делам в западном мире в общем-то невелик, и в подавляющем большинстве случаев ситуация в Корее «освещается» корреспондентами, которые базируются в Пекине или в Токио. Если в Корее происходит что-то, представляющее интерес, то редакции или телекомпании проще и дешевле отрядить туда своего собкора в Пекине или Токио. Такой коммандированный журналист обычно проводит в Сеуле несколько дней, встречается со знающими людьми и возвращается с готовой статьей или телерепортажем. Разумеется, при таком «вахтовом» методе работы подготовка действительно серьёзных материалов крайне затруднена. Однако этим, кажется, никто особо не озабочен.

Нельзя не признать, что элита сеульской журналистики – собственные корреспонденты и политические корреспонденты информационных агентств – это очень знающие люди. Однако они практически никогда не являются специалистами по Корее и, как это ни покажется странным, по-корейски в своем большинстве не говорят вообще (единственным исключением на настоящий момент является собкор «Интернэшнл геральд трибюн» – лауреат Пулитцеровской премии и этнический кореец). Именно поэтому в штат корпунктов всегда входит секретарь-переводчик, через посредство которого во многом и осуществляется общение корреспондента со страной.

Связано это с тем, что практически все крупные редакции и телекомпании последовательно поводят в жизни принцип ротации кадров. В соответствии с этим принципом их сотрудник не должен находиться в Корее (а равно и в любой другой стране) дольше 4-5 лет. Считается, что, засидевшись в стране, человек теряет широту взгляда, и его восприятие ситуации существенно притупляется. Поэтому в свой срок кореспондента отзывают и отправляю на новое место службы, которое никакого отношения к Корее не имеет – например, в Пакистан. На его место прибывает новый журналист, до этого, вполне возможно, трудившийся в Бразилии или Иордании.

Насколько разумен такой подход, я судить не берусь, хотя замечу, что он характерен не только для средств массовой информации, но и для дипломатической службы западных стран, а также для большинства транснациональных компаний. Однако результаты такой кадровой политики очевидны: люди, которые знакомят англоговорящий мир (а значит, фактически, и весь мир) с ситуацией в Корее, сами представляют эту ситуацию довольно поверхностно, опираясь в основном на беседы с англоговорящими корейцами и на чтение местной англоязычной печати, качество и информированность которой, скажем прямо, оставляет желать лучшего.

Как заметил по этому поводу недавно уехавший из Сеула собкор одного из крупнейших американских изданий, главным источником информации для журналистов чаще всего является «каннамская публика». Каннам – престижный район Сеула, значительная часть населения которого училась в США и поэтому свободно владеет английским. Понятно, что представления этой публики о мире существенно отличаются от тех представлений, которые есть у рядового корейца. В результате постоянно приходится сталкиваться с тем, что многие явления в корейской жизни остаются незамеченными западной прессой в том случае, если они не слишком широко обсуждаются в среде вестернизированных корейцев или на страницах корейских изданий, выходящих на английском языке. Вольно или невольно, но западные акулы пера транслируют мнения и оценки корейской элиты, причём даже не всей элиты, а её определённой части – западнической, образованной, ориентрованной на глобальный рынок. Эти искажения особенно опасны потому, что на практике влияние журналистов на реальную политику очень велико.

Как видите, картина получилась не самая однозначная. Но, перефразируя слова известного исторического деятеля, «других журналистской Кореи у меня для вас нет».

 

[Santolege]

Агенты глобализма (преподаватели английского в Корее)


Преподаватели английского – самая большая группа среди постоянно проживающих в Корее граждан западных государств. По состоянию на конец 2005 г. их насчитывалось 14.335 чел., причём эта статистика включает только тех, у кого была преподавательская виза E-2, которая выдаётся именно преподавателям языка. Кроме того, около тысячи иностранцев были обладателями более привеллигированной "профессорской" визы E-1, для получения которой обычно требуется учёная степень. Впрочем, в состав этой тысячи входят далеко не одни только преподаватели английского, так что на общую статистику эта группа влияет мало. Помимо этого, немалое количество иностранцев с «примерно западной» внешностью и приличным (не обязательно родным) английским подрабатывают уроками или преподаванием во всяких левых конторах.

Вообще говоря, в современной Корее без английского – никуда. Экзамены по английскому надо сдавать для поступления в вуз, для поступления на любую приличную работу, а в некоторых фирмах – и для продвижения по службе. Поэтому учат язык очень активно, сложилась целая индустрия преподавания. Она состоит из трёх основных типов учебных заведений: во-первых, это т.н. хаквоны, т.е. языковые курсы, где обычно занимаются подготовкой к очередным экзаменам, но иногда учат языки и ради реального результата. Во-вторых, это средние школы, которые сейчас тоже стали часто приглашать на работу носителей языка. Министерство просвещения заявило, что к концу 2008 г. в каждой сеульской средней школе должен быть иностранец, который в качестве "ассистента преподавателя" будет работать там вместе с учителем-корейцем. В-третьих, конечно же, важными нанимателями иностранцев являются вузы. В любом из корейских университетов, каковых порядка пары сотен, имеется от 2-3 до 10-15 иностранных преподавателей.

Любопытен численный состав преподавателей (ссылка на корейском тут). Американцев меньше, чем канадцев. Цифры на конец 2005 года были такие: Канада - 4.598, США - 3.951, Британия - 975, Новая Зеландия - 630, Австралия - 582 человека. Право на получение визы преподавателя английского языка имеют только граждане англоговорящих стран (существует официальный список таковых). Однако, как я уже говорил, наглость - второе счастье, и светловолосый поляк с приличным знанием английского вполне сойдёт за носителя. Русскому проделать это сложнее - но и такое бывает. Впрочем, если твоя страна не входит в официальный список, то работать приходится неофициально, не имея соответствующей визы.

Конечно, работать лучше всего в университете. Зарплата больше, престиж – тоже (а престиж можно при желании тоже перевести в деньги – университетскому преподавателю легче найти хорошие частные уроки). Кроме того, стабильность, несколько большие шансы на то, что работодатели не обманут, и огромный оплачиваемый отпуск. Средняя школа – те же плюсы, что в вузе, хотя престижа там поменьше (денег – примерно столько же). Да и работать с детьми сложнее, чем со студентами, хотя корейские дети обычно подисциплинированнее детей российских. Хаквон – самое плохое место: почасовая оплата, постоянное кидалово со стороны работодателей, полная нестабильность. Обычно там трудятся или те, кому ничего другого не светит, или вновь прибывшие, или те, кому важна гибкость графика.

Преподаватели, в основном, молодые парни и девушки, им где-то от 23 до 33. Обычно – это недавние выпускники второсортных вузов, которые решили посмотреть мир, немного оттянуться на воле перед тем, как пополнить ряды офисной флоры и фауны. Благо, родной английский позволяет путешествовать, получая за это ещё и зарплату.

Сказать, что преподаватели английского зарабатывают здесь немеренные деньги - сложно, но и нищими их назвать никак нельзя. Обычная "официальная" зарплата - 2-2,5 тыс. дол. в месяц. При желании можно подрабатывать частными уроками, совместительством, редактированием текстов и даже участием в съёмках телесериалов и рекламных роликов - ещё одна, а если очень стараться, то и две тысячи набегают. Для какого-нибудь молодого юриста на Манхэттене три тысячи долларов в месяц, наверное, вообще не деньги, однако большинству тех, кто приезжает сюда преподавателями, особой карьеры дома не светит, а для рядового жителя западных стран это - вполне солидная сумма, особенно если учесть, что она почти не облагается налогами, а жильё обычно оплачивает наниматель.

Однако преподаватели английского - публика очень текучая. Проводят они в Корее лет пять от силы, потом уезжают домой, а им на смену прибывают новые. Почему 90% этих преподавателей в конце концов (обычно – довольно скоро) уезжает? Причина отъезда, помимо банального но обычно верного «в гостях хорошо, а дома лучше» - принципиальная невозможность для некорейца выстроить карьеру в корейской структуре, и стабильная нестабильность работы. Когда тебе 28 лет отроду и ты не обременён семьей, на тебя не так уж действует сознание того, что тебя могут выгнать на улицу в любой момент (даже в вузах контракты заключают обычно на годовой срок, и продление никогда нельзя считать гарантированным, а уж в хаквоне...). Когда тебе 45 лет, это становится проблемой, тем более, что следующую работу после именно этого возраста в Корее иностранцу найти не просто. Предочитают молодых и неприхотливых. Поэтому оставшись в Корее после того, как ему перевалило за 30, человек принимает достаточно рискованное решение.

Вдобавок, немалую роль играет наличие детей. Мало кто решается отдать своего ребёнка в корейскую школу (практически никто, я бы сказал). Во-первых, после такой школы в западный университет поступить непросто. Во-вторых, все хотят, чтобы дитё владело полноценным, а не «домашним», английским. В-третьих, у белого ребёнка или даже метиса с большой вероятностью в корейской школе будут проблемы на расовой почве. В стране есть несколько западных школ, но цены за обучение там запредельные, примерно на уровне Гарварда и выше (не гипербола, а арифметический факт). В принципе за обучение там одного ребёнка надо целиком отдавать среднестатистическую корейскую зарплату. Мало кто на это готов, а у большинства и денег таких просто нет. Так что отъезд является единственным выходом.

Кое-кто, правда, остаётся. Их заметить легко – им явно больше 35, и их немного, процентов 10 от общего числа преподавателей. Во-первых, это те, кому просто понравилась Корея (почти всегда у них есть и корейская жена, которая обеспечивает частичное врастание в среду и мощнейшую логистическую поддержку, но нет детей школьного возрата). Те из них, кто посерьёзнее, часто уходят из преподавания, и начинают работать в иностранных организациях и фирмах. Однако кто-то остаётся преподавать язык – работа нетяжёлая, оставляет много свободного времени, и многим просто нравится. Разумеется, эта публика почти всегда оказывается в университетах. Некоторые из них начинают заниматься какими-то областями корейской жизни достаточно всерьёз – знаю человека, который когда начинал преподавателем, а со временем стал не только торговцем сухогрузами и большим миллионером, но серьёзным и уважаемым в узких кругах специалистом по корейской архитектуре XVII-XIX веков.

Во-вторых, остаются в Корее те, кому некуда деваться – товарищи, сильно ушибленные жизнью. Их, скажем честно, довольно много – заметная часть этих самых «сверхсрочников». Бывают просто алкаши, бывают граждане с заметными психологическими отклонениями, бывают просто лентяи (заработать на жизнь одинокому мужчине-иностранцу в Корее, в общем-то, просто).

Да, а другие языки, кроме английского? Они изучаются в куда более скромном объёме, и в основном в университетах, так что преподавателей немецкого, французского, японского или русского нужно много меньше, а прочие языки представлены вообще единичными носителями. Исключение – китайский, но в китайской общине вообще ситуация совсем особая.

 

[Santolege]

Китайцы в Корее (часть 1, до 1945 г.)


Казалось бы логичным ожидать, что Корея уже в силу её географического положения должна иметь большую и влиятельную китайскую общину. Действительно, если этнические китайцы играют столь заметную экономическую и политическую роль в таких далёких от китайских границ странах как Индонезия или Малайзия, было бы естественным ожидать, что и в Корее китайское присутствие будет очень заметным. Однако это не так. На настоящий момент в Корее на постоянной основе проживает всего лишь чуть больше 20 тыс. китайцев. Правда, есть тут ещё четверть миллиона китайских рабочих и десятки тысяч «китайских жён», но обе эти группы появились в Корее сравнительно недавно, уже после 1992 г., когда КНР и Республика Корея установили дипломатические отношения. При этом вновь прибывшие китайские рабочие существенно отличаются по своему статусу от местных китайцев-старожилов: они не имеют права на постоянное проживание и теоретически могут быть выдворены из страны в тот момент, когда у них заканчивается срок контракта (а нелегалы – в любое время).

Отсутствие китайской общины в старой Корее объясняется в первую очередь особенностями той политики, которую проводили корейские власти на протяжении многих веков. В традиционной Восточной Азии существовала жёсткая система пограничного и иммиграционного контроля, которая была бы немыслима, например, в средневековой Европе. В Корее между XV и XIX веками въезд иностранцев в страну был строго ограничен. Корею в те времена могли посещать лишь китайские и японские официальные лица, причём японцам с начала XVII века разрешалось находиться только в небольшом районе в южной части страны, на территории современного Пусана. В отличие от японцев, китайцы могли приезжать в Сеул, но только в составе официальных миссий, которые не задерживались в корейской столице надолго. О постоянном проживании китайцев, да и любых иностранцев, речь тогда не шла. Лишь в 1876 г. Канхвасский договор, силой навязанный Сеулу японцами, впервые разрешил иностранцам селиться на территории Кореи (первоначально - только в некоторых портовых городах).

Таким образом, первые китайские переселенцы появились в Корее только в 1882 г. Именно тогда в Корею был отправлен «ограниченный контингент» китайских войск, который должен был подавить солдатский мятеж в Сеуле. Вместе с войсками в Корею прибыло и около 40 китайских торговцев (впрочем, есть упоминания, что некоторые китайцы въезжали в Корею и раньше – под видом японцев, которым бизнес в Корее был разрешён с 1876 г.). Хотя в 1882 г. китайские войска и были введены в страну по просьбе тогдашнего корейского правительства, они, как можно догадаться, не стали особо торопиться с возвращением на родину, так что между 1882 и 1894 гг. Корея фактически находилась под китайской оккупацией.

Уже к концу следующего 1883 г. в стране действовало 210 китайских предпринимателей. Местным торговцам было непросто конкурировать с пришельцами: китайские купцы превосходили корейских и по объёмам доступного им капитала, и по коммерческой выучке и опыту. В результате очень скоро, примерно к 1890 г., именно китайские торговцы стали доминирующей силой в корейской внешней торговле. При этом часть купцов – в основном выходцы из южной провинции Гуандун – занимались собственно импортом и экспортом, в то время как другие – преимущественно выходцы из северной и близкой к Корее провинции Шаньдун – специализировались на розничной торговле, открывая свои лавки в Сеуле и иных крупных городах. Раздражённые растущим китайским присутствием местные купцы писали протесты властям и даже организовали несколько забастовок, требуя запретить китайцам торговать в пределах городской черты Сеула. Однако все их усилия были напрасными. В стране стояли китайские войска и корейское правительство не рисковало вступать в конфликт с Китаем, тем более что всемогущий генерал Юань Ши-кай, верховный китайский представитель в Корее (а впоследствии, уже после революции 1911 г., президент Китайской Республики), активно защищал китайские деловые интересы, а при случае и сам не брезговал контрабандой.

В апреле 1884 г. власти отвели землю (17 тыс. кв. метров) под первый в стране «чайна-таун», поселение китайских торговцев. Оно было основано в Инчхоне, что было вполне логично – именно через этот портовый город тогда шла почти вся торговля с Китаем. Вскоре корейские власти разрешили китайским фирмам возить товары на кораблях по Хангану и разгружаться непосредственно в Сеуле.

Однако китайское господство в корейской внешней торговле длилось недолго. В 1894 г. между Китаем и Японией вспыхнула война, причём именно вопрос о правах и привиллегиях в Корее послужил главной причиной этого конфликта. Китай потерпел сокрушительное поражение и должен был вывести из Кореи свои войска, а также смириться с потерей своего политического влияния на полуострове. Большинство богатых бизнесменов ушло за отступающими китайскими армиями.

Те китайские торговцы, которые остались в Корее после окончания японо-китайской войны, столкнулись с немалыми проблемами, так как их корейские конкуренты испытывали вполне понятное желание отыграться за десятилетие беспомощности и унижений. Новая политика ограничения китайского бизнеса также поощрялась и японцами, которые стремились избавиться от любых соперников на корейском рынке. Корейские реформаторы, политическое влияние которых в новой ситуации резко возросло, также с подозрением относились к Китаю и, отчасти, китайцам, так как для них ультраконсервативный конфуцианский Китай был носителем и символом тех традиций, от которых они сами хотели избавиться.

Однако, некоторым китайским предпринимателям удалось преуспеть даже в такой непростой обстановке. Например, Тан Коль-сэн (Тань Цзе-чен), китайский бизнесмен, который в двадцатые годы являлся самым богатым человеком в Сеуле, заложил основы своего успеха именно в те бурные дни. Выходец из далёкого южного Гуандуна, Тан Коль-сэн сначала занимался экспортно-импортными операциями, продавая в Китай корейский женьшень и кожу, и ввозя в страну из Китая дешёвый и качественный текстиль, чаще всего – европейского происхождения. Ещё в период китайского доминирования в корейской политике Тан Коль-сэн смог немало заработать на займах, которые были предоставлены корейскому правительству, а потом открыл транспортый бизнес: его компании принадлежали небольшие речные пароходы, которые ходили между Сеулом и Инчхоном. Со временем Тан Коль-сэн стал заниматься и автомобилями, а в начале двадцатых годов он был владельцем крупнейшего в Сеуле таксопарка. Однако на протяжении всей его жизни основой процветания Тан Коль-сэна / Тань Цзе-чена оставалась именно внешняя торговля.

Тем временем, новые и новые китайцы прибывали в Корею. К 1906 г. в Корее проживал 3,7 тыс. китаец, причём женщины составляли всего лишь 3.5% всей общины. Это цифра много говорит о характере общины: китайские иммигранты были мужчинами, которые ехали в Корею без семьи, чтобы заработать немного денег и затем возвратиться домой (кстати сказать, примерно такой характер носило и переселение китайцев на российский Дальний Восток в те времена). Большинство переселенцев было выходцами из провинции Шаньдун, что лежит на западном берегу Жёлтого моря, «напротив» Корейского полуострова.

Не все вновь прибывшие были торговцами. Уже в конце 1880-х гг. в Корее появились и китайские крестьяне, которые на арендованной земле активно занялись выращиванием зелени на продажу. Огородниками они оказались умелыми, так что в стране стали возникать китайские овощеводческие хозяйства, и скоро китайские крестьяне стали приезжать в Корею, чтобы наниматься туда батраками. Некоторым из них удавалось со временем накопить денег, арендовать землю и самим превратиться в владельцев маленьких сельскохозяйственных предприятий. Стали приезжать в Корею и повара, хотя примерно до 1915 г. китайских ресторанов в стране было очень мало (впрочем, в Корее в те времена любых ресторанов было немного). При этом первые китайские рестораны ориентировались исключительно на китайскую публику, а среди корейцев любители китайской кулинарии стали появляться только в тридцатые годы. В своём большинстве первые китайские рестораны представляли собой достаточно простые заведения, в которых готовили непритязательную пищу для небогатых одиноких мужчин, каковыми тогда являлось большинство местных китайцев.

Примерно с 1910 г. в стране стали появляться китайские неквалифицированные рабочие, те самые "кули", которые в те дни трудились на стройплощадках всего мира, заменяя собой неизобретённые бульдозеры и ещё редкие эскаваторы. Для Кореи начало XX века было временем интенсивного железнодорожного строительства, и многие из железных дорог колониальных времён были построены руками китайских рабочих. К середине 1910-х гг. примерно половина китайской общины в Сеуле состояла именно из неквалифицированных рабочих, главным образом – землекопов.

В последующие годы их число быстро росло, так как относительная стабильность Кореи делала её привлекательным местом не только для мелких предпринимателей, но и для людей попроще. Большинство призжавших в Корею китайцев происходило из провинций Шаньдун и Ляодун, которые в двадцатые годы были местом постоянных вооружённых конфликтов между соперничающими политическими группировками (в те годы Китай был фактически расколот на десяток государств). Вдобавок, работа в Корее по тогдашним китайским меркам неплохо оплачивалась.

В начале марта 1927 г. сеульская газета «Мэиль синбо» писала, что в порт Инчхон ежедневно прибывает по тысяче китайских рабочих. Все они торопились попасть в Корею перед началом очередного строительного сезона. Большинство из них, однако, не собиралось оставаться в Корее надолго: к концу осени, когда работы на стройках прекращались, китайские рабочие отправлялись домой. Тем не менее, к 1930 г., в соответствии с официальной статистикой, в Корее проживало 67.794 китайца. Китайцы являлись вторым по величине этническим меньшинством в стране. Их было много меньше чем японцев, но всё равно они составляли приблизительно 0.3 % всего населения Кореи.

Летом 1931 г. произошли первые и, к счастью, единственные в корейской истории массовые межэтнические столкновения. Поводом для них стали события, развернувшиеся за пределами Кореи, в Маньчжурии. Там, поблизости от посёлка Ванбаошань (Манбосан в корейском произношении), возник конфликт между корейскими и китайскими крестьянами. Причиной спора стал ирригационный канал, который корейцы проложили по земле, принадлежавшей китайцам. Страсти накалялись, в дело вмешались и местные японские консульские власти (естественно, на стороне корейцев: Маньчжурия считалась частью Китая, а проживавшие там корейцы были, соответственно, японскими подданными). В конце концов дело дошло до столкновений. Новости о событиях в Манбосане были преувеличены корейской прессой, которая сообщала о большом количестве жертв и резне в корейских деревнях, хотя в действительности дело там ограничилось дракой стенка на стенку и разгоном протестующих китайцев силами японской армии. Результатом сообщений из Маньчжурии стали массовые погромы китайских магазинов и нападения на китайцев в Сеуле, Инчхоне, Пхеньяне и иных городах Кореи. В ходе погромов погибло 127 китайских переселенцев, и 393 человека были ранены.

Реакция на эти события была вполне предсказуемой: после погромов многие китайцы выехали из страны, так что их количество сократилось почти в два раза, с 68 тысяч в 1930 г. до 38 тысяч в 1932 г. Однако, скоро численность переселенцев снова начала расти. Начавшаяся летом 1937 г. японская агрессия в Китае сделала жизнь там ещё более трудной. В Корее, напротив, эта война привела к экономическому буму, который повысил и потребность в рабочих руках. В этих условиях в страну стали прибывать китайские рабочие, которые были готовы заниматься неквалифицированным трудом за скромную плату. Разумеется, продолжали заниматься своим бизнесом и китайские торговцы.

В 1945 г., когда Корея вновь стала независимой, в стране проживало без малого 100.000 этнических китайцев. В 1942 г. их было 85 тыс., но известно, что в 1943-1945 гг., статистика по которым отсутствует, их число продолжало быстро увеличиваться.

Освобождение Кореи означало, что их ситуация опять изменилась изменилась кардинальным образом. Новая власть собиралась строить этническое корейское государство, и само присутствие китайцев на территории страны стало восприниматься как потенциальный вызов этим планам. Результатом стала дискриминационная политика корейских властей и постепенное вытеснение китайской общины из Кореи. Но это - другая история…

 

[Santolege]

Китайцы в Корее (часть 2, после 1945 г.)


В течение полувека китайцы являлись единственным сколь-либо заметным этническим меньшинством в Южной Корее. Все другие группы проживавших в стране иностранцев были очень малочисленными. До начала 1980 г., когда в Корее стали в массовом порядке появляться преподаватели английского, всё западное сообщество в Сеуле состояло из двух-трёх сотен миссионеров, дипломатов и бизнесменов, а уж представителей незападных стран в Корее тогда практически не было вообще. Правда, в стране стояли американские войска, численность которых была куда выше, чем сейчас (более 60 тыс.чел.), но на практике солдаты редко покидали территорию своих баз и оставались для большинства корейцев практическим невидимыми.

Первые китайцы появились в Корее в 1880-е годы, а накануне Освобождения страны численность китайской общины достигала 90-100 тысяч человек. Крах Японской империи заставил многих китайцев и вернуться домой. Немалое их число оказалось и на территории, которая после раздела страны стала частью Северной Кореи. С другой стороны, продолжающаяся гражданская война в Китай заставляла многих жителей тех провинций, что расположены на побережье Жёлтого моря, перебираться в несколько более стабильную Корею. Таким образом, к 1950 г. в Южной Корее проживало несколько десятков тысяч этнических китайцев, которые формально являлись гражданами гоминьдановской Республики Китай.

Китайская община, доставшаяся независимой Корее в наследство от колониальных времён, вызывала в Корее некоторое беспокойство уже самим фактом своего существования. При разговоре с пожилыми корейцами я не раз слышал о тех опасениях, которые в пятидесятые и шестидесятые годы испытывали корейское правительство и корейская элита в целом. Власти боялись, что китайцы, если их влияние не будет как-то ограничено, со временем займут ведущие позиции в корейской экономике, и Корея будет напоминать в этом отношении страны Юго-Восточной Азии с их влиятельными китайскими меньшинствами. Похоже, что такие опасения разделялись и корейской публикой в целом. Корейское государство конца сороковых было крайне националистическим и этноцентричным. Единственной моделью, которую его создатели и первые руководители хорошо знали, была имперская Япония, и не стоит удивляться, что идеи «расовой чистоты» играли такую роль в их взглядах.

С конца 1940-х годов местная китайская община стала сталкиваться со значительной дискриминацией. В Южной Корее для иностранцев никогда не существовало видов на постоянное жительство, и таким образом местные китайцы считались иностранцами, лишь временно проживающими на корейской территории. Регулярно (раз в два, потом – раз в три года, а с 1998 г. – раз в пять лет) им приходилось собирать необходимые бумаги и отправляться в Иммиграционное управление для продления визы. Правда, в подавляющем большинстве случаев виза эта продлевалась им без особых вопросов.

Впрочем, была у корейских китайцев и одна немаловажная привиллегия: остальные иностранцы могли находиться на территории Кореи лишь постольку, поскольку у них был официальный контракт с корейским работодателем, и окончание срока контракта или его разрыв означали также немедленный выезд из страны. На китайцев это правило не распространялось. В то же самое время, китайцы не могли быть государственными служащими, не могли заниматься адвокатской и врачебной практикой, а крупные корейские компании не брали их на работу как «иностранцев» – несмотря на то, что большинство из них родилось в Корее, свободно владело корейским и мало чем отличалось от «подлинных» корейцев.

Во дворе китайской начальной школы в Тэгу


Формально корейские корейцы считались гражданами Республики Китай, территория которой после окончания гражданской войны в Китае сократилась до одного только острова Тайвань. Практически никто из них отношения к острову не имел – почти все они происходили из провинции Шаньдун. В антикоммунистической Южной Корее, которая вдобавок не признавала КНР до 1992 г. и не поддерживала с ней дипломатических отношений, было просто невозможно выбрать гражданство «Красного Китая». Поэтому на протяжении десятилетий местные китайцы не поддерживали никаких контактов со своей исторической родиной (надо отметить, что такие контакты не приветствовала и другая сторона). В то же самое время, Тайвань был очень активен в поддержке общины, причём особую роль играла поддержка действовавших в Корее китайских школ. Именно в таких школах, где преподавание идёт на китайском языке, получало образование большинство корейских хуацяо, но без тайваньских субсидий эти школы просто не смогли бы существовать.

В начале шестидесятых годов положение китайских корейцев заметно ухудшилось. В сентябре 1961 г. только что пришедшее к власти военное правительство издало «Закон о принадлежащей иностранным гражданам недвижимости», который резко ограничил право «иностранцев» владеть собственностью. В тех условиях было очевидно, что закон направлен именно против китайцев, так как никаких других постоянно проживающих иностранцев в Корее тогда не наблюдалось. Согласно закону 1961 г. и его более поздним версиям, китайцам не разрешалось владеть земельными участками суммарной площадью более 200 пхён (примерно 700 кв.метров). «Иностранцам» (то есть китайцам) нельзя было иметь в собственности пахотную землю, что сделало для них невозможным занятия сельским хозяйством. Кроме того, китайцам разрешалось иметь в собственности не более одного жилого дома или квартиры, а площадь принадлежащих им производственных и офисных помещений не могла превышать 50 пхён (165 кв.метров). Пытаясь обойти новые ограничения, многие китайцы срочно перерегистрировали принадлежавшую им недвижимость на имя своих корейских друзей или жён (если те были гражданками Кореи). Некоторые из них стаали жертвами обмана, но многим удалось ещё некоторое время вести бизнес через подставных лиц.

Не так то просто было и избежать дискриминации, перейдя в гражданство Южной Кореи. До недавнего времени принятие корейского гражданства было делом очень непростым. От кандидатов требовалось представить рекомендации от чиновников высокого уровня, а окончательное решение по заявлению должно было быть принято самим министром юстиции. Дети, рождённые в браке между китайцем и кореянкой, не могли претендовать на гражданство Южной Кореи, так как до конца 1990-х гг. в Корее гражданство детей автоматически определялось гражданством их отца.

Ограничения на владение недвижимостью и запрет на занятие почти всеми престижными профессиями означал, что корейские хуацяо могли владеть только небольшими фирмами – чего, собственно, авторы дискриминационного законодательства и добивались. На практике единственной из традиционых областей деятельности, в которой и при таких условиях китайцы оставались конкурентоспособными, был ресторанный бизнес.

В 1948 во всей Корее было 332 китайских ресторана. В 1972 г. в одном только Сеуле их было 2.454. К началу шестидесятых годов ресторанным бизнесом занималась примерно половина всех китайских семей Кореи, а к концу семидесятых доля тех, кто владел ресторанами или работал в них, достигла среди местных китайцев 77%!

Китайский ресторан в начале шестидесятых


Примерно до 1975-1980 гг. практически все рестораны китайской кухни в Корее принадлежали хуацяо, а собственно корейцы там работали только официантами или развозчиками заказов. Только в семидесятых годах в Корее стали появляться китайские рестораны, владельцами которых являлись этнические корейцы (сейчас таких ресторанов – подавляющее большинство).

Готовили в ресторанах в основном местный вариант шаньдунской кухни, который немало отличался от оригинального, зато нравился корейским клиентам. При этом особой популярностью в ресторанных меню пользовался чачжанмён – лапша в чёрном бобово-луковом соусе с небольшими кусочками мяса. Несмотря на явные связи с китайской кулинарной традицией, чачжанмён – это, по существу, местное блюдо, изобретенное китайскими поварами уже в Корее. Считается, что чачжанмён впервые появился в знаменитом ресторане Конхвачхун в Инчхоне, главном центре китайской общины, но после Освобождения быстро распространялся по всей стране, став одним из самых популярных блюд.

Любопытно, что в шестидесятые и семидесятые годы в Корее действовали ограничения на розничную цену чачжанмёна. Официально это делалось для того, чтобы одно из самых массовых блюд оставалось доступным, но многие и тогда, и сейчас подозревают, что главной целью ограничений было стремление властей создать дополнительные препятствия для китайского бизнеса.

До начала семидесятых годов корейским китайцам не оставалось ничего, кроме как терпеть, приспосабливаться к давлению и стараться существовать в предлагаемых им обстоятельствах. Выбора у них не было. Они не могли покинуть Корею, так как ехать им было и некуда, и не на что. На Тайване, гражданами которого они формально являлись, их никто не ждал, ведь островное государство в те времена жило очень небогато. Невозможно было и уехать в на Запад, т.к. в те расистские времена ни одна западная страна не была готова принимать «цветных иммигрантов». Однако, около 1970 г. ситуация изменилась, и начался постепенный выезд хуацяо из страны. Китайская диаспора, численность которой в середине семидесятых достигла 40 тысяч человек, начала постепенно сокращаться. В настоящий момент эта численность составляет всего лишь 21 тысячу – двухкратное сокращение за три десятилетия.

Некоторые молодые китайцы с начала семидесятых стали уезжали учиться на Тайвань и оставались там, но для большинства из них наиболее привлекательной страной стали США, куда перебрались многие семьи корейских хуацяо. Кроме того, часть китайской молодёжи в самой Корее использовала предоставившиеся им возможности для принятия корейского гражданства: в конце концов, для них родиной являлась именно Корея, и они не понимали, с какой стати они должны связывать себя с каким-то далёким островом в Тихом Океане.

В последние годы многие дискриминационные ограничения были сняты или ослаблены. С 1999 г. китайцы и другие иностранцы могут владеть в Корее землёй и недвижимым имуществом, процедура принятия корейского гражданства намного упростилась, визы местным китайцам возобновляют раз в пять лет, а с недавнего времени они даже могут голосовать на выборах в местные органы власти. Корейская печать открыто называет старую политику дискриминационной и возлагает ответственность за неё на обычных по нынешним временам козлов отпущения – правые военные правительства. В действительности в своё время подобная политика пользовалась куда большей поддержкой самого общества, чем сейчас в Корее готовы признать (это доказывается, в частности, и тем обстоятельством, что находившиеся у власти в Северной Корее смертельные враги сеульских диктаторов относились к местным китайцам точно так же – и даже жёстче). Однако реформы и покаяния начались слишком поздно. Старая китайская община умирает.

Тем не менее, постепенное исчезновение старой общины не означает конца китайского присутствия в Корее. Наоборот, после установления дипломатических отношений с Китаем в 1992 г., этнические китайцы приежают в Корею в доселе невиданных количествах – сейчас их более четверти миллиона . Однако это – уже совсем другая община: другая и по статусу, и по составу, и по установкам и целям. Именно ей принадлежит будущее. В последние годы всё более заметным становится дрейф Кореи из американской сферы влияния в китайскую, и стремительно растущая «новая» китайская община является одним из признаков этого дрейфа. Автор этих строк, правда, полагает, что ничего особого хорошего эти перемены Корее не сулят. Однако, поживём-увидим.

 

[Santolege]

Хэнё, "женщины моря"


Корейские туристские компании, которые продают туры на замечательный субтропический остров Чечжудо, никогда не забывают помещать на страницах своих брошюр фотографии знаменитых «хэнё», профессиональных ныряльщиц, собирательниц моллюсков и водорослей. Само слово «хэнё» состоит из двух китайских иероглифов, которые в буквальном переводе означают «женщина моря». Рекламщики и прочие мастера пи-ара обычно изображают ныряльщиц этакими наядами-русалками, которые, дескать, проводят свою жизнь, беззаботно плескаясь в водах тёплого южного моря.

Впрочем, в рекламных буклетах в костюмах красоток фотографам позируют модели, а в жизни всё обстоит много проще. Ныряльщицы Чечжудо – это немолодые женщины, занятые на тяжелой, вредной и опасной работе.

В былые времена жительницы Чечжу становились ныряльщицами в молодом возрасте, причём первые уроки ремесла они получали у своих матерей. Хорошо тренированная ныряльшица может погружаться на глубину до 20 метров, но это, всё-таки, исключение, и в большинстве случаев ныряльщицы работают на глубине 5-7 метров. Во время обычного погружения хэнё проводит под водой от одной до двух минут. Рабочий день хэнё продолжается четыре-пять часов: больше организм не выдерживает.

Примечательно, что оборудование и инструменты, которыми пользуются хэнё, практически не изменились за столетия. Даже сейчас хэнё не пользуются аквалангами, ластами и прочими плодами НТР. Единственные признаки новых времён – это маска для ныряния, которая вошла в обиход ныряльщиц ещё в начале XX века, и гидрокостюмы, которые распространились в шестидесятые годы. В остальном же весь набор инструментов, которыми пользуется ныряльщица, остался таким же, как и столетия назад. Обычно хэнё работают группами, причём во главе такой группы стоит опытная пожилая женщина. Этой традиции также немало веков.

Никто точно не знает, когда и как появились хэнё. Известно, однако, что в XVII веке хэнё уже существовали и даже отчасти воспринимались как местная достопримечательность (по крайней мере, мне попадались упоминания о том, что приехавших из Сеула чиновников водили посмотреть на то, как работают ныряльщицы). При этом вплоть до начала XIX века хэнё формально считались государственными крепостными, и значительную долю улова им приходилось отдавать властям в качестве подати или, скорее, оброка. Возможно, именно из-за этого сами ныряльщицы и их семьи, включая мужей, подвергались в былые времена заметной дискриминации. То, что оставалось после выплаты натурального оброка, шло на личное потребление: в те времена Чечжу являлся отдалённым островом, который был почти не связан с материковой Кореей, и торговцев там особо не было.

Как ни парадоксально, наступление колониальных времён, похоже, пошло ныряльщицам на пользу. Вместе с колонизаторами на остров пришёл капитализм, и женщины неожиданно для себя обнаружили, что те ракушки и водоросли, которые они ранее собирали для выплаты податей или, временами, для себя, имеют немалую рыночную ценность. Многие из местных моллюсков считались в Япониии деликатесами, и японские гурманы были готовы неплохо платить за ту продукцию, которую добывали хэнё.

Из публикаций тех времён создаётся впечатление, что именно тогда и начал формироваться гламурный облик хэнё. Для своих соседей по деревне хэнё зачастую оставался изгоями, которым приходилось заниматься малопочтенной и даже несколько предосудительной работой. Однако в то же самое время в японских книгах стали всё чаще появляться изображения очаровательных полуодетых красоток. Впрочем, в те времена моделей за хэнё никто выдавать не собирался: в двадцатые и тридцатые годы среди хэнё действительно имелось немало молодых и симпатичных женщин.

Вообще-то говоря, женщины занимались нырянием во многих прибрежных районах Японии и Китая, однако в начале XX века обнаружилось, что из всех ныряльшиц региона лучшими мастерами своего дела являются именно корейские хэнё с острова Чечжудо. Поэтому японские и корейские предприниматели начали создавать из хэнё бригады, с которыми и отправлялись на отхожие промыслы в прибрежные воды Японии и Китая. В дореволюционные времена часто появлялись такие бриагды и в российском Приморье. В 1934 году приблизительно половина из 10.500 чечжудосских ныряльщиц входила в состав таких бригад. В среднем те хэнё, что работали «на выезде» зарабатывали примерно в два раза больше чем те их коллеги, которые занимались промыслом на родном острове.
Ныряльщицы идут на промысел, фотография 1950-х гг.


Во новых условиях именно хэнё часто становились, так сказать, кормилицами семей. В колониальные времена немало мужчин уезжало с острова Чеджу на заработки в Японию, однако доходы мужей часто уступали заработкам жён-ныряльщиц. Пожилые жители острова вспоминают, как в те времена некоторые мужчины паразитировали на своих успешных жёнах, проигрывая и пропивая их доходы. Однако куда чаще заработанные тяжёлым трудом деньги вкладывались в недвижимость и в образование детей.

Неудивительно, что неплохие заработки привлекали на промыслы немалое количество новичков, и количество жительниц острова, которые были готовы стать хэнё, быстро росло. В тридцатые годы приблизительно одна из десяти островитянок зарабатывала на жизнь этим промыслом. В те времена общее количество хэнё на Чечжу превысило 10.000 человек. Однако примечательно, что несмотря на хорошие деньги, ни один местный мужчина так и не попытался освоить эту «женскую» работу: видимо, всё ещё сохранялась уверенность в том, что подобная деятельность – ниже достоинства уважающего себя мужчины.

Остров Чечжу с давних времён был известен как место, где «много ветра, много камня и много женщин». Действительно, на Чечжу женщин всегда было больше чем мужчин: мужчины при первой возможности уезжали с бедного острова на корейскую «большую землю» или в Японию, а женщины оставались в родных местах.

Дисбалланс этот резко усилился после 1948 г., когда остров Чечжу стал ареной трагических событий. Весной 1948 г. на острове вспыхнуло коммунистическое восстание. Оно являлось частью кампании Пхеньяна, направленной на то, чтобы сорвать проведение южнокорейских праламентских выборов. Поскольку население острова тогда в основном симпатизировало «красным», восстание приобрело огромный размах и было подавлено методами массового террора. Приблизительно 30 тысяч жителей острова, то есть около 15-20% всего его населения, были убиты. Среди жертв преобладали молодые мужчины, так что после резни 1948-1949 гг. на острове Чечжу на каждые пять женщин приходилось только четверо мужчин.

Помимо всего прочего, этот дисбалланс означал, что немалому количеству местным женщинам приходилось заработывать себе на жизнь самостоятельно. В этих условиях многие из них решали стать хэнё: работа эта была опасной и тяжёлой, но относительно хорошо оплачивалась и была доступна женщинам без какого-либо образования.

Временем расцвета промысла стали шестидесятые годы. Улов тогда в основном шёл на экспорт в Японию, где продавался по неплохим ценам. В начале шестидесятых годов число хэнё достигло 23.000. Это означает, что профессиональными ныряльщицами являлась тогда примерно пятая часть всего женского населения острова. Шестидесятые годы также стали временем интенсивного соперничества между прибрежными деревнями. Деревни конфликтовали, стремясь обеспечить своим ныряльщицам контроль над наиболее урожайными участками побережья.

Однако этот бум продлился недолго. За ним последовал упадок, причём весьма резкий, и примерно с 1970 г. количество хэнё стало быстро сокращаться.

У этого кризиса было немало причин. В частности, в конце шестидесятых годов в Корее быстро стало распространяться выращивание водорослей. Естественно, что дикорастущие водоросли, которые собирались ныряльщицы, не могли конкурировать с продукцией морских ферм, а фермы эти появлялись не столько на Чечжу, сколько в других прибрежных районах страны.

Немалую роль в упадке промысла хэнё сыграли и... мандарины. Мандарины появились в Корее сравнительно недавно: только в конце XIX века их саженцы были впервые завезены в страну из Японии. Однако в середине шестидесятых обнаружилось, что субтропический климат острова Чечжу является идеальным для выращивания цитрусовых, и плантации мандаринов стали стремительно рости, занимая всё большие площади и превращаясь в главный источник дохода для обитателей острова. Местные женщины обнаружили, что работа в мандариновых садах проще и безопаснее, чем труд ныряльщицы.

Хэнё наших дней. Никакого гламура, как видите


К семидесятым годам среднее образование стало обычным явлением даже в отдалённых рыбацких деревнях, и молодые женщины, окончив школу, редко хотели следовать примеру матерей и становиться хэнё. Они предпочитали сидеть в конторе, а не нырять в морские пучины (в самом крайнем случае они могли согласиться на то, чтобы заняться выращиванием мандаринов). Кажется, их матери сами не слишком возражали против такого поведения дочерей. В результате около 1980 года приток молодёжи в ряды хэнё прекратился практически полностью.

В 1970 году на Чечжу насчитывалось 14.100 хэнё. Десять лет спустя, в 1980 году, их число сократилось почти в два раза и составило 7.800 человек. Впоследствии сокращение продолжалось, хотя и более медленными темпами. По состоянию на начало 2006 года на Чечжу работало 5.545 ныряльщиц. При этом показательно, что среди хэнё сейчас нет ни одной женщины моложе тридцати. Подавляющее большинство ныряльщиц сейчас находятся в весьма преклонном возрасте: 90% всех хэнё составляют женщины, которым больше 55 лет. Так что представление о хэнё как о юной красавице-русалке явно не соответствует действительности. В наши дни хэнё, скорее уж, "бабушка-русалка".

Власти острова с беспокойством воспринимают исчезновение одной из самых ярких и, так сказать, «раскрученых» местных традиций. Возможно, что хэнё действительно не имеют будущего в современном морском промысле. Однако хэнё стали важным символом культуры Чечжу, и в настоящее время власти прилагают немалые усилия для того, чтобы сохранить их как местную достопримечательность. Удастся ли им это? Поживём-увидим.

 

[Santolege]

Корейские кофейные


В отличие от всех своих соседей, корейцы – не слишком большие поклонники чая. Национальным напитком страны давно уже стал кофе, и не удивительно, что Сеул – это город многочисленных кофейных.

Интересно, что впервые с кофе корейцы познакомились благодаря россиянам. Случилось это в 1896 или 1897 г., когда корейский король Кочжон укрывался от японцев в российской миссии (был в истории отношений между нашими странами и такой эпизод). Именно тогда г-жа Зонтаг, сестра жены посланника Вебера, преподнесла Его Величеству чашку кофе. Напиток Кочжону понравился, и король стал пить его регулярно, а в 1902 г. выдал той же самой г-же Зонтаг патент на открытие первой в Сеуле гостиницы западного типа. На первом этаже этой гостиницы находилось кафе – тоже, судя по всему, первое в Сеуле. Именно тогда и появилось название корейского кафе – «табан» (буквально «чайная комната»), которое просуществовало до недавнего времени.

В целом историю корейских кафе можно разделить на четыре этапа. На первом, до 1945 г., корейские кафе представляли собой достаточно дорогие заведения, в которых собиралась избранная публика. В таких кафе часто играла живая музыка, а посетителей обслуживали официантки (молва считала, что работающие в подобных заведениях девицы готовы и к некоторым специфическим формам обслуживания). Кофе там подавали заваренный в кофейниках, по немецкому образцу. На втором этапе, с конца 1940-х и до начала 1980-х, корейские кафе стали выглядеть попроще. Их по-прежнему именовали «табанами» и в них по-прежнему работали официантки, однако кофе стали подавать растворимый, а цены несколько снизились. В те времена «табаны» были обычным местом деловых бесед и неофициальных встреч, ведь поход в ресторан в те времена был не очень доступен мелкому предпринимателю или интеллигенту.

В 1980-е гг. на смену старым «табанам» пришли кафе нового типа, которые стали именоваться на западный манер «кофе-шопами». Кофе там опять стали подавать «настоящий», то есть заваренный из молотых кофейных зёрен (впрочем, качество его оставляло желать лучшего), а на смену официанткам пришёл принцип самообслуживания. Местами уже тогда можно было попробовать и эсспрессо, но по-настоящему варить его в те времена не очень умели. И, наконец, современный этап «кофейной истории» страны начался менее десятилетия назад, когда в Корею пришли сети западных кофеен. Впрочем, их появление не означало исчезновения коффен старого типа: и сейчас в Сеуле можно найти и «табан», и кофейную самообслуживания в стиле восьмидесятых годов. Однако очевидно, что их становится всё меньше: международные сети постепенно захватывают рынок.

Мы можем точно сказать, когда начался современный этап корейской «кофейной истории»: это произошло в июле 1999 года, когда знаменитая американская сеть “Starbucks” открыла свою первую торговую точку в Корее. Располагалась она на Синчхоне, недалеко от входа в женский университет Ихва. Именно там собирается "продвинутая" и, что немаловажно, денежная молодёжь - сегмент рынка, на который с самого начала сделали ставку в сетевых кофейнях западного образца.

Сеть “Starbucks” предложила новый для Кореи вариант «культуры кофе». Главным видом напитка в таких кофейнях стал эспрессо, то есть кофе, который готовится под давлением в специальной машине, и его разнообразные варианты. Подозреваю, что ничего необычного в этом для большинства наших читателей нет – в крупных городах России эспрессо, причём вполне приличного качества, варили ещё в советские времена, по меньшей мере – с середины семидесятых годов (по крайней мере, более ранних времён автор просто не помнит по возрасту). С появлением «Шоколадницы» и подобных сетей проблем с качественным эсспрессо в России нет – были бы только деньги. Однако в Америке традиция эспрессо стала массовой именно благодаря усилиям “Starbucks” и подобных ей сетей.

По состоянию на май 2006 г. в Корее действует 160 кофейных этой сети. На одной только Тегеранской улице – сосредоточении офисов фирм, занимающихся высокими технологиями – у “Starbucks” имеется 17 кофейных! Объем продаж сети за семь лет вырос 150 раз и в прошлом 2005 г. составил 91 миллиард вон (около 90 млн. дол.).

Витрина в “Starbucks”


Вслед за “Starbucks” в Корею пришли и иные международные сети. “Coffee Bean and Tea Leaf” начала работать в Корее с 2001 г., и сейчас в стране у неё имеется 60 кофейных с суммарным объёмом продаж 38 млн. дол. За ней в 2002 г. появились кафе “Pascucci”, сеть которых сейчас находится на третьем месте (на конец 2005 г. - 22 торговые точки и объём продаж в 20 млн.дол.). Наконец, у иностранных сетей возникли и местные подражатели, которые в меру сил и финансовых возможностей копируют их методы и стиль обслуживания. Показательно, впрочем, что большинство кофейных нового образца действует в Сеуле. Есть они и в некоторых крупных городах, а вот в городах помельче почти невозможно встретить кофейню какой-либо крупной сети. Скорее уж, там на глаза попадётся старомодный «табан».

Объём продаж кофейных сетей увеличивается стремительно, на 10-15% в год, хотя чашка эсспрессо в Корее – удовольствие не из дешёвых. Большинство напитков в кофейных стоят от 3 до 5 долларов, то есть сумму, на которую в Сеуле можно скромно пообедать. Возможно, москвичей это и не удивит – в московской «Шоколаднице» или «Кофе хаусе» кофе (несколько лучшего качества) стоит примерно столько же, но вот в Австралии, например, кофе (заметно лучшего качества) обойдётся дешевле. Правда, реклама уверяет, что кофе в таких сетях продаётся совершенно особый и ни с чем не сравнимый – но что ещё ей остаётся говорить?

Однако очевидно, что посетители кофейных часто приходят туда именно потому, что посещение их ассоциируется с роскошью. Впрочем, похожую роль кофейни играли в Корее на протяжении всей своей столетней истории. Они всегда были "кусочком Запада" и атрибутом роскоши – дорогим, но, в общем, доступным для рядового корейского горожанина.

 

[Santolege]

Рождение театра


Театру в Корее, скажем прямо, не повезло. Традиционная Корея театра как такого не знала, хотя некоторые «театроподобные жанры» там, конечно же, существовали с давних времён. Однако театра со сценой, декорациями, многочисленными актёрами и, главное, пьесами в Корее на было до самого начала XX века. Сейчас некоторые националистически настроенные историки пытаются с этим спорить, но показательно, что сами корейцы былых времён на этот счёт особо не заблуждались. В книгах корейских путешественников, которые в 1880-е и 1890-е гг. посещали загадочную и экзотическую Европу, часто говорилось о театре как о явлении для Кореи необычном и интересном, как о некоей зарубежной экзотике.

Позднее появление театра означает, что с самого начала своего существования ему приходилось конкурировать с кинематографом, который пришёл в Корею примерно в то же самое время. Конкуренцию эту театр, как зрелище более дорогое и менее эффектное, обычно проигрывал, и только в последнее десятилетие в Корее наблюдается нечто вроде театрального ренессанса.

И всё-таки, как же появился в Корее театр? К началу XX века корейские реформаторы, которые хотели подражать Западу во всём, пришли к выводу, что без театра современное общество существовать никак не может. В этом отношении реформаторы мог всегда полагаться на поддержку Его Величества, так как король Кочжон был известным поклонником всяческих новинок.

Таким образом, в 1902 г. было решено завести королевский театр, который, в частности, предполагалось использовать для празднования приближающейся 40-й годовщины правления Кочжона. Театр должен был также служить местом для проведения официальных государственных мероприятий, своего рода «дворцом съездов». Вскоре по королевскому указу было создано новое придворное учреждение Хёпрюльса, которое и должно было заведовать театром. Также стали называть и сам театр. Большинство будущих актрис было выбрано из числа куртизанок-кисэн, которые, во-первых, в обязательном порядке учились прению и танцам, а во-вторых, в те времена являлись единственной группой женщин, привычных к выступлению перед публикой.

Здание театра Хёпрюльса


Театр разместился в кирпичном здании довольно специфического вида. Сами его создатели искренне полагали, что их детище напоминает Колизей. Действительно, здание театра в плане имело необычную круглую форму, но если судить по сохранившимся фотографиям, на мой взгляд оно куда больше походило на склад или паровозное депо, чем на Колизей. Располагался театр в самом центре города, в району Кванхвамун.

Театр Хёпрюльса считался государственным учреждением, и его персонал получал зарплату как государственные служащие. Труппа должна были организовать представления для короля и придворных, то есть заниматься тем же, чем дворцовые певицы и танцовщицы занимались в Корее на протяжении столетий. Однако уже изначально предполагалось, что некоторые представления будут открыты и для публики, которая будет покупать на них билеты. В этом случае первые корейские театральные менеджеры вполне сознательно подражали западному опыту. Первый спектакль (или, точнее, концерт) для частной публики состоялся в декабре 1902 года.

Театру Хёпрюльса не повезло, так как выяснилось, что торжественные мероприятия придётся проводить с куда меньшим размахом, чем изначально планировлось. Традиция требовала, чтобы монарх воздержался от развлечений, если дела в стране шли плохо, а положение Кореи в 1902-1905 гг. давало мало поводов для празднеств. Сначала возникли проблемы со здоровьем наследного принцем, в связи с опасной болезнью которого все дворцовые увеселения были отменены. Принц поправился, но впоследствии многие мероприятия были отменены сначала из-за плохого урожая, а потом из-за войны между Россией и Японией, которая поначалу развёртывалась на территории Кореи. В этих условиях большинство представлений давалось именно для частной публики.

В театре Хёпрюльса имелось около 500 мест, которые делились на три разряда. Самыми дорогими считались "жёлтые" места. Билет на такое место стоил 1.00 вону (в те времена чиновник средней руки зарабатывал 20 вон в месяц). "Красные" места продавались за 0.70 воны, а самые дешёвый "зелёные " (или "синие" – оба цвета обозначаются одним иероглифом, а цветных фотографий зала не существовало) стоили 0.50 вон.

Придворные танцовщицы-кисэн, которые составляли большинство труппы театра


Однако Хёпрюльса был театром специфическим – в нём поначалу вообще не ставили пьес! Все его выступления в наше время считались бы «концертами». На его сцене танцевали красавицы кисэн, появлялись исполнители традиционных балад пхансори. Именно театр Хёпрюльса стал местом, где кинофильмы были в первый раз показаны большой корейской аудитории. Такие киносеансы были устроены летом 1903 года силами Хансонской (Хансон – тогдашнее официальное название Сеула) Электрической Компании, совместного корейско-американского предприятия, которому принадлежали все электрические сети города, а также сеульский трамвай. Кинопроектор был по тем временам машиной небезопасной, так что во время одного из таких сеансов случился пожар. Всё обошлось, но некоторое время театр Хёпрюльса был закрыт.

Театр Хёпрюльса просуществовал недолго, так как сам факт его деятельности оскорблял конфуцианскую нравственность. В начале 1906 года Ли Пхиль-хва, крупный корейский чиновник и просветитель, обрушился на театр с жёсткой критикой. Своё письмо на имя короля Ли Пхиль-хва начал с цитаты из Конфуция, который недвусмысленно осуждал легкомысленную музыку. Далее Ли Пхиль-хва перечислил все прегрешения театра. Он упоминал, что концерты проходят в вечернее время, что на них женщины и мужчины сидят вместе, что некоторые посетители приходят на концерты пьяными, от чего случаются ссоры и даже драки, и что фривольные темы песен о любви серьёзно повреждают нравственность юношества.

На некоторое время хранители устоев возобладали, и в апреле 1906 года театр был закрыт. Его здание некоторое время использовалось как клуб для чиновников. Однако это длилось недолго. В начале 1908 года здание опять стало театром, и на сей раз в нём стали действительно ставить пьесы. Но об этом – в другой раз.