Обрученная с ветром
Люблю своего мужа
Хронотоп погибает от мебели:
Время вязнет в диванном желе,
А пространство и были, и небыли
Под кроватью дрожит на земле.
И в романах, и в сказках, вповалочку,
Спит на нарах фантомный народ.
Фея тащит волшебную палочку,
Превратившуюся в пулемет.
Басни, притчи блюют табуретками –
Несваренья густая волна –
И матрасов ущербными клетками
Вся поэзия занесена.
Музы, с редкостным остервенением,
Грузят мебель – уже всё подряд,
Прямо в головы авторам – гениям,
Отведенные нынче под склад.
Автор бьется в припадке. Слова летят,
Превращаясь в замки и ключи:
Вместо повести – офисных кресел ряд!
Так уж вышло. Кричи, не кричи…
Персонажи столом растопили печь.
Будем здесь зимовать – говорят –
Вот бы книжки, в которых живем, поджечь!
Жаль, что рукописи не горят.
Воздух тихо уходит, и жизнь за ним.
Спинки, ножки и дверцы – цари.
Взрыв теперь уже точно необходим,
Чтоб очистилось все изнутри.
Спинки, ножки и дверцы – Высочества!
В свите толпы трюмо-палачей.
И отныне «100 лет одиночества» -
Магазин «1000 мелочей».
Николай Римм
Время вязнет в диванном желе,
А пространство и были, и небыли
Под кроватью дрожит на земле.
И в романах, и в сказках, вповалочку,
Спит на нарах фантомный народ.
Фея тащит волшебную палочку,
Превратившуюся в пулемет.
Басни, притчи блюют табуретками –
Несваренья густая волна –
И матрасов ущербными клетками
Вся поэзия занесена.
Музы, с редкостным остервенением,
Грузят мебель – уже всё подряд,
Прямо в головы авторам – гениям,
Отведенные нынче под склад.
Автор бьется в припадке. Слова летят,
Превращаясь в замки и ключи:
Вместо повести – офисных кресел ряд!
Так уж вышло. Кричи, не кричи…
Персонажи столом растопили печь.
Будем здесь зимовать – говорят –
Вот бы книжки, в которых живем, поджечь!
Жаль, что рукописи не горят.
Воздух тихо уходит, и жизнь за ним.
Спинки, ножки и дверцы – цари.
Взрыв теперь уже точно необходим,
Чтоб очистилось все изнутри.
Спинки, ножки и дверцы – Высочества!
В свите толпы трюмо-палачей.
И отныне «100 лет одиночества» -
Магазин «1000 мелочей».
Николай Римм