Венедикт Ерофеев "Москва - Петушки" Поэма
Кучино - Железнодорожная
Но сначала все-таки к ней. Сначала - к ней! Увидеть
ее на перроне, с косой от попы до затылка, и от волнения
зардеться, и вспыхнуть, и напиться в лежку, и пастись, пастись
между лилиями - ровно столько, чтобы до смерти изнемочь!
Принеси запястья, ожерелья, шелк и бархат, жемчуг и
алмазы, я хочу одеться королевой, потому что мой король
вернулся!
Эта девушка - вовсе не девушка! Эта искусительница - не
девушка, а баллада ля бемоль мажор! Эта женщина, эта рыжая
стервоза - не женщина, а волхвование! Вы спросите: да где ты,
Веничка, ее откопал, и откуда она взялась, эта рыжая сука? И
может ли в Петушках быть что-нибудь путное?
"Может!" - говорю я вам, и говорю так громко, что
вздрагивают и Москва, и Петушки. В Москве - нет, в Москве не
может быть, а в Петушках
- может! Ну так что же, что "сука"? Зато какая гармоническая
сука! А если вам интересно, где и как я ее откопал, если
интересно - слушайте, бесстыдники, я вам все расскажу.
В Петушках, как я уже вам говорил, жасмин не отцветает и
птичье пение не молкнет. Вот и в этот день, ровно двенадцать
недель тому назад, были птички и был жасмин. А еще был день
рождения непонятно у кого. И еще - была бездна всякого
спиртного: не то десять бутылок, не то двенадцать бутылок, не
то двадцать пять. И было все, чего может пожелать человек,
выпивший столько спиртного: то есть, решительно все, от
разливного пива до бутылочного. А еще - спросите вы? А еще что
было?
А еще - было два мужичка, и были три косеющих твари, одна
пьянее другой, и дым коромыслом, и ахинея. Больше, как будто,
ничего не было.
И я разбавлял и пил, разбавлял "российскую" "жигулевским"
пивом и глядел на этих "троих" и что-то в них прозревал. Что
именно я прозревал в них, не могу сказать, а поэтому разбавлял
и пил, и от этого еще острее прозревал.
Но вот ответное прозрение - я только в одной из них
ощутил, только в одной! О рыжие ресницы, длиннее чем волосы на
ваших головах! О невинные бельмы! О эта белизна, переходящая в
белесость! О колдовские и голубиные крылья!..
- Так это вы: Ерофеев? - и чуть подалась ко мне, и
сомкнула ресницы и разомкнула...
- Ну, конечно! Еще бы не я!
(О, гармоническая! Как она догадалась?)
- Я одну вещицу вашу читала. И знаете: я бы никогда не
подумала, что на полсотне страниц можно столько нанести
околесицы. Это выше человеческих сил!
- Так ли уж выше! - я, польщенный, разбавил и выпил. -
Если хотите, я нанесу еще больше! Еще выше нанесу!..
Вот - с этого все началось. То есть, началось
беспамятство: три часа провала. Что я пил? О чем говорил? В
какой пропорции разбавлял? Может, этого провала и не было бы,
если б я пил не разбавляя. Но - как бы то ни было - я очнулся
часа через три, и вот в каком положении я очнулся: я сижу за
столом, разбавляю и пью. И кроме нас двоих - никого. И она -
рядом, смеется надо мною, как благодатное дитя. Я подумал:
"неслыханная! Это - женщина, у которой до сегодняшнего дня
грудь стискивали только предчувствия. Это - женщина, у которой
никто до меня даже пульса не щупал. О, блаженный зуд в душе и
повсюду!"
А она взяла - и выпила еще сто грамм. Стоя выпила, откинув
голову, как пианистка. А выпив, все из себя выдохнула, все, что
в ней было святого - все выдохнула. А потом изогнулась, как
падла, и начала волнообразные движения бедрами - и все это с
такою пластикою, что я не мог глядеть на нее без содрогания...
Вы, конечно, спросите, вы бессовестные, спросите: "так что
же, Веничка? Она ......? Ну, что вам ответить? Ну, конечно, она
.....! Еще бы она не .....! Она мне прямо сказала: "я хочу,
чтобы ты меня властно обнял правою рукою!" Ха-ха. "Властно" и
"правою рукою"?! - а я уже так набрался, что не только властно
обнять, а хочу потрогать ее туловище - и не могу, все
промахиваюсь мимо туловища...
- Что ж! Играй крутыми боками! - подумал я, разбавив и
выпив. - играй, обольстительница! Играй, Клеопатра! Играй,
пышнотелая б*дь, истомившая сердце поэта! Все, что есть у
меня, все, что, может быть, есть - все швыряю сегодня на белый
алтарь Афродиты!
Так думал я. А она смеялась. А она - подошла к столу и
выпила залпом еще сто пятьдесят, ибо она была совершенна, а
совершенству нет предела...
Железнодорожная - Черное
Выпила - и сбросила с себя что-то лишнее. "Если она
сбросит, - подумал я, - если она, следом за этим лишним,
сбросит и исподнее - содрогнется земля и камни возопиют".
А она сказала: "ну как, Веничка, хорошо у меня .......? А
я, раздавленнный желанием, ждал греха, задыхаясь. Я сказал ей:
"ровно тридцать лет я живу на свете... Но еще ни разу не видел,
чтобы у кого-нибудь так хорошо .......!"
Что же мне теперь? Быть ли мне вкрадчиво-нежным? Быть ли
мне пленительно-грубым? Черт его знает, я никогда не понимаю
толком, в какое мгновение как обратиться с захмелевшей... До
этого - сказать ли вам? - до этого я их плохо знал, и
захмелевших, и трезвых. Я стремился за ними мыслью, но как
только устремлялся - сердце останавливалось в испуге. Помыслы -
были, но не было намерений. Когда же являлись намерения -
помыслы исчезали, и хотя я устремлялся за ними сердцем, в
испуге останавливалась мысль.
Я был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у
них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне -
как бы это назвать? - "негу", что ли? - ну да, это будило во
мне негу. Но с другой стороны, ведь они зарезали Марата
перочинным ножиком, а Марат был неподкупен, и резать его не
следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне,
как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, то есть, вот они
вынуждены мочиться приседая на корточки, это мне нравилось, это
наполняло меня - ну, чем это меня наполняло? Негой, что ли? Ну
да, это наполняло меня негой. Но, с другой стороны, они ведь и
в Ильича из нагана стреляли! Это снова убивало негу: приседать
приседай, но зачем в ильича из нагана стрелять? И было бы
смешно после этого говорить о неге... Но я отвлекся.
Итак, каким же мне быть теперь? Быть грозным или быть
пленительным?
Она сама - сама сделала за меня свой выбор, запрокинувшись
и погладив меня по щеке своею лодыжкою. В этом было что-то от
поощрения и от игры, и от легкой пощечины. И от воздушного
поцелуя - тоже что-то было. И потом - эта мутная, эта сучья
белизна в глазах, белее, чем бред и седьмое небо! И как небо и
земля - живот. Как только я увидел его, я чуть не зарыдал от
волнения, я весь задымился и весь задрожал. И все смешалось: и
розы, и лилии, и в мелких завитках - весь - влажный и
содрогающийся вход в эдем, и беспамятство, и рыжие ресницы. О,
всхлипывание этих недр! О, бесстыжие бельмы! О, блудница с
глазами, как облака! О, сладостный пуп!
Все смешалось, чтобы только начаться, чтобы каждую пятницу
повторяться снова и не выходить из сердца и головы. И знаю: и
сегодня будет то же, тот же хмель и то же душегубство...
Вы мне скажете: так что же ты, Веничка, ты думаешь, ты
один у нее такой душегуб?
А какое мне дело! А вам - тем более! Пусть даже и неверна.
Старость и верность накладывают на рожу морщины, а я не хочу,
например, чтобы у нее на роже были морщины. Пусть и неверна, не
совсем, конечно, "пусть", но все-таки пусть. Зато она вся
соткана из неги и ароматов. Ее не лапать и не бить по е*алу -
ее вдыхать надо. Я как-то попробовал сосчитать все ее
сокровенные изгибы, и не мог сосчитать - дошел до двадцати семи
и так забалдел от истомы, что выпил зубровки и бросил счет, не
окончив.
Но красивее всего у нее предплечья, конечно. В
особенности, когда она поводит ими и восторженно смеется и
говорит: "эх, Ерофеев, мудила ты грешный!" О, дьяволица! Разве
можно такую не вдыхать?
Случалось, конечно, случалось, что и она была ядовитой, но
это все вздор, это все в целях самообороны и чего-то там такого
женского - я в этом мало понимаю. Во всяком случае, когда я ее
раскусил до конца, яду совсем не оказалось, там была малина со
сливками. В одну из пятниц, например, когда я совсем был
тепленький от зубровки, я ей сказал:
- Давай, давай всю нашу жизнь будем вместе! Я увезу тебя в
Лобню, я облеку тебя в пурпур и крученый виссон, я подработаю
на телефонных коробках, а ты будешь обонять что-нибудь - лилии,
допустим, будешь обонять. Поедем!
А она - молча протянула мне шиш. Я в истоме поднес его к
своим ноздрям, вдохнул и заплакал:
- Но почему? - заклинаю - ответь - почему???
Вот тогда-то она и разрыдалась и обвисла на шее:
- Умалишенный! Ты ведь сам знаешь, почему! Сам - знаешь,
почему, угорелый!
И после того - почти каждую пятницу повторялось одно и то
же: и эти слезы, и эти фиги. Но сегодня - сегодня что-то
решится, потому что сегодняшняя пятница - тринадцатая по счету.
И все ближе к Петушкам, царица небесная!..
